«Мавзолей — лучшая постройка в Москве после 1917 года»

Имя Никиты Шангина стало широко известным благодаря телевизионной игре «Что? Где? Когда?». В конце 1980-х обаятельный игрок покорил сердца многих зрителей. Однако тема нашей беседы не славное телевизионное прошлое, а профессиональная деятельность Шангина-архитектора. На его счету немало работ по реставрации и реконструкции исторических зданий, в числе которых Музей искусства народов Востока.

Сегодня Н. Шангин возглавляет архитектурное бюро по реконструкции Государственного академического Большого театра.

— Проблема вывода промышленных предприятий из центра столицы сегодня стоит особенно остро, причем не только с экономической, но и с эстетической точки зрения. Одним из удачных примеров преобразования промышленных сооружений является ваша работа над реконструкцией здания для Центра современного искусства. Расскажите, пожалуйста, подробнее об этом проекте.

— Честно говоря, когда мы (авторский коллектив мастерской Михаила Хазанова) брались за этот проект, то не думали о том, что это значимая градостроительная тема. Имелась конкретная задача: необходимость реконструкции предприятия в данном случае была продиктована обстоятельствами, в которые поставили заказчика — Центр современного искусства (не надо путать с Музеем современного искусства Зураба Церетели). Центр ведет свою родословную от знаменитой «бульдозерной» выставки 1974 года. После этого скандального события художники-авангардисты объединились — сначала как андеграунд, потом, в постсоветское время, получили официальное признание, затем — статус государственного Центра современного искусства. Этой организации передали здание бездействующей фабрики театрального оборудования. Построенная в 1920-е годы, она не являлась памятником истории, ничего собой не представляла и с точки зрения архитектуры. Небольшое, довольно стандартное сооружение.

Можно было снести старое здание и построить на его месте новое, но мы живем в бюрократическом государстве, где бумага подчас диктует все остальное. Бюджетное финансирование было выделено именно на капремонт. Изменить эту статью было практически нереально. Бюрократический казус привел к тому, что здание было сохранено.

— И сохранено очень удачно...

— Надеюсь, что так. Главная интрига проекта состояла в том, что выставочный зал, занимающий весь второй этаж, должен был иметь свободную планировку. Колонны исключались. А конференц-зал никак не умещался на первом этаже. Вот и появилась мысль «подвесить» конференц-зал над выставочным залом на вынесенных наружу металлоконструкциях. Мы сыграли на контрасте старого и нового, подчеркнули возраст здания, но не просто наполнили его новым содержанием, а разработали новые пластические решения. В данном случае нам показалось интересным подчинить художественный замысел требованиям функциональности. Эстетизированная «голая» функция была основной идеей. В здании нет ни одного элемента, который не обусловлен функциональными или конструктивными потребностями.

— Неужели не хотелось ничего приукрасить?

— На мой взгляд, желание приукрасить — это следствие творческого бессилия. С древнейших времен мы знаем триаду Витрувия в архитектуре: польза, прочность, красота. Красота сама по себе, не вытекающая из пользы и прочности, зачастую снижает уровень архитектуры, делает ее второсортной. В высоких образцах классической архитектуры украшательства как такового мы не встретим. Это некое пластическое выражение конструктивных, функциональных идей.

Чистое украшательство, конечно, имеет место в стилях барокко, эклектики, но и в этих стилях декор зачастую обусловлен объемно-планировочной структурой здания, его ритмом, пропорциональным строем, условиями зрительного восприятия. Не бывает плохих стилей, бывают плохие произведения. То, что мы видим сейчас в массовом московском строительстве, — действительно то самое архитектурное украшательство, которое можно назвать архитектурной пошлостью.

В нашем случае отказ от украшательства — идея того, что конструкция и функция сами по себе несут художественное содержание. Решение диктовала тема — та эстетика, которая связана с художественным авангардом.

— Подавляющее большинство строящихся сегодня в центре Москвы зданий совершенно не вписывается в окружающую застройку ни по масштабу, ни по стилистике. Не кажется ли вам, что путь преобразования старых построек может служить своеобразной защитой от появления вычурных монстров?

— Сложно судить однозначно. Центр современного искусства находится на Зоологической улице и в окружающий пейзаж, по-моему, вписывается никак не хуже, чем многоэтажки постсоветского периода со странными башенками, которые построены в этом районе.

Не мне давать художественные оценки, автор — лицо заинтересованное. Мы стремились к стилистической простоте, художественному минимализму, «несамовыпячиванию» этого объекта. Он не подавляет окружающую среду хотя бы в силу своих размеров. Мы не превысили изначальных параметров здания: не надстроили, не пристроили, не увеличили в объеме. Здание изменилось только пластически.

Возможно, экономически целесообразно было бы снести эту небольшую постройку и соорудить новую — не знаю. Но если мы имеем дело с такими гигантами, как завод «Динамо» или завод имени Лихачева, то для объектов подобного масштаба самый рациональный путь — культурно-экономическая конверсия. Об этом свидетельствует весь мировой опыт.

С точки зрения внешнего вида небольшое здание предприятия преобразовать проще. Дробность, маломасштабность застройки легче эстетизируется, ее можно адаптировать к ритму, размерам, пластике окружающей городской среды. Огромный заводской комплекс приспособить к общественным функциям намного сложнее. Но мировой проектный опыт в этом плане достаточно успешен, ничего уникального здесь нет. Просто в России такое направление пока не разработано.

Хотя отдельные удачные примеры есть. На Садовнической набережной находился Краснохолмский камвольный комбинат. Я помню его работающим: неприглядные постройки, пыльные даже снаружи цеха. Сейчас все преобразилось. Предприятие достойно реконструировали, сделали офисный центр. Эта работа вызывает большое уважение, поскольку сделана очень профессионально. Скажу честно: эта реконструкция в художественном плане мне нравится гораздо больше, чем расположенный напротив Дом музыки на Красных холмах.

— Он вызывает массу нареканий у многих архитекторов.

— Я не берусь анализировать его внешний облик: архитектор имеет право делать проект так, как он его видит. У каждого свои художественные пристрастия, вкус, пластика объекта — в конечном счете это творческое право автора. Но есть градостроительный аспект. Появление огромного вертикального объема на этом месте привело к искажению некоторых важнейших, знаковых панорам Москвы, которые являются, без преувеличения, национальным достоянием. В частности, сейчас силуэт башни Дома музыки играет очень активную роль в панораме Красной площади. Если смотреть с паперти Казанского собора, ее силуэт четко попадает между собором Василия Блаженного и Спасской башней. Подобное вторжение, на мой взгляд, совершенно недопустимо, это серьезная градостроительная ошибка.

Если мы говорим, что архитектура — это искусство (как бы эта мысль ни дискредитировалась в ХХ веке), то необходимо признать, что есть градостроительные образования, виды и панорамы, которые обладают такой же ценностью, как картины мастеров, которые висят в музеях. Их резкое искажение недопустимо, а строительство башни Дома музыки — пример именно такого искажения.

То же самое может произойти в связи со строительством делового центра «Москва-Сити». Его силуэт вторгнется в панораму Кремля со стороны Замоскворечья — вещь невозможная! Я не против высотного строительства, но есть центр градостроительных исследований, где была разработана методика ландшафтно-визуального анализа. Без него не утверждается ни один проект. Как в данном случае проводились исследования и как утвердили проекты — мне непонятно.

— Что же делать? Как избежать подобных градостроительных ошибок, как бороться с архитектурной пошлостью?

— Способов борьбы с архитектурной пошлостью, по-моему, нет. Единственный путь — просвещение власть имущих, заказчиков. Представьте себе, что в Москве мэром был бы Жак Ширак. У нас строились бы свои «центры Помпиду», реконструировалась, подобно Лувру, Третьяковка, появлялись «остроавангардные» подземные комплексы, не выпирающие бугром, как на Манежной площади, в которых были бы не только магазины, но и культурные центры, транспортные развязки.

— На ваш взгляд, «остроавангардная» вещь у стен Кремля — нормально?

— Почему нет? Ведь дело не в том, в каком стиле здание построено, а в том, насколько оно органично. Один из самых наглядных примеров — пирамида Лувра, построенная архитектором Йео Минг Пэем. Это сооружение, через которое мы входим в подземное помещение музейного вестибюля, очень изящное по форме, небольшое по размерам, идеально вписано в пространство. Абсолютно гениальная постройка, потому что совершенно не портит здание Лувра. Она не подавила историческое сооружение, а очень органично вошла в контекст, и сегодня представить двор Лувра без этой пирамиды — примерно то же самое, что вообразить Красную площадь без мавзолея. Такая же естественность: без всяких исторических реминисценций, без подделок под историческую пластику, самодостаточная вещь, но при этом очень контекстуальная. Диаметральная противоположность нашему «Охотному ряду», где все забило разнузданное, непросвещенное купечество!

Я не могу бросить камень в коллег, которые занимались строительством этого торгового центра: понимаю, под каким жесточайшим вкусовым прессом со стороны заказчика они находились. По-видимому, это произошло с комплексом «Царев сад» у Москворецкого моста. Первый проект, опубликованный в архитектурных журналах лет пять тому назад, был вполне грамотный и профессиональный. Была достаточно чистая, хорошо сделанная вещь — без украшательства, без этих нелепых «нашлепок». Сейчас мы видим, как здание становится все хуже и хуже: появляются навески, арочки, какие-то «мульки с феньками», которые и превращают здание в ту самую архитектурную пошлость. Скорее всего, авторам просто «выкручивают руки», от них этого требуют.

— Говорят, что проблема вторжения новых, коммерчески выгодных зданий в историческую застройку — проблема старых городов всего мира. Так ли это и насколько плохо по сравнению с другими городами обстоят дела в Москве?

— Конечно, такая проблема актуальна для всех городов, но тем не менее Париж остался Парижем, Прага — Прагой. Там тоже есть огорчительные моменты, но в целом эти города сохранили то ценное, что делает их Парижем и Прагой. В Европе много примеров значимых исторических городов, не испорченных современной урбанистикой. Не значит, что в них нет современной архитектуры — нет вопиющих градостроительных ошибок, которые убивали бы то, что делает эти города ценными и любимыми миллионами людей. В Париже в 1950-е годы была совершена одна ошибка — построена башня Монпарнас, которая резко вторглась в исторические панорамы Парижа. Они это увидели и сказали: «Стоп! Мы больше таких вещей не делаем». И перенесли все высотное строительство в район Дефанс на дальней окраине.

Есть такой термин «средовой подход». Он стал очень не моден среди моих коллег: якобы он губит творческую инициативу. Но, на мой взгляд, средовой подход должен быть естественным для архитектора, как дыхание. Если работаешь в историческом городе — не следует вести себя, как слон в посудной лавке. Это должно не ограничивать, а, наоборот, стимулировать творчество. Чем сложнее поставленная задача, тем интереснее решение и лучше может быть результат. При работе в исторической среде принцип «не навреди» должен быть первостепенным. Нехорошо говорить о себе нескромно, но мне кажется, что с Центром современного искусства мы не навредили.Трагедия Москвы в том, что ее естественная эволюция как градостроительного образования, как живого организма в ХХ веке подверглась революционной ломке. Эта ломка продолжается по сей день.

— Именно этим власти часто оправдывают разрушение исторического города: дескать, его у нас нет: в 1812 году все сгорело, что не сгорело — большевики поломали.

— Очень циничная и лукавая позиция. Конечно, если все будет идти как идет, еще лет пять — и об историческом городе говорить не придется. Но ведь мы это делаем своими руками! Никто не заставляет так поступать. Почему подобного нет в Праге, в Париже, в Барселоне, во Флоренции?— Там не было советской власти. И наполеоновские войска их не поджигали...

— Какая власть у нас сейчас? Насчет Наполеона тоже не могу согласиться. Москва, восстановленная после пожара 1812 года, конечно, не была механическим повторением столицы до пожара, но это был не революционный, а эволюционный этап в развитии города. Новые здания строились, но они не искажали исторически сложившуюся структуру городского пространства.

Пример такого подхода к архитектуре — мавзолей Ленина. На мой взгляд, это лучшее, что было сделано в советский период в Москве. При всем моем негативном отношении к идеологическому содержанию здания и к тому, что находится внутри него, с точки зрения архитектуры я не знаю равного по гениальности сооружения, возведенного в Москве после 1917 года. И с точки зрения пластики здания, и с точки зрения градостроительства — как органично здание вошло в окружающее пространство, как его обогатило. Представить себе сейчас Красную площадь без мавзолея невозможно, без него пространство просто «рассыплется». При этом мавзолей — самое маленькое сооружение на площади. Это пример того, как современная архитектура может прекрасно вписываться в историческую застройку.

Еще один удачный пример, уже не московский — ультрасовременный торговый комплекс, построенный в Вене прямо на площади собора Святого Стефана. Ни малейшего раздражения он не вызывает, хотя в нем нет исторических реминисценций, никакого украшательства. Подобных примеров много — та же пирамида Лувра, центр Помпиду в Париже и многие другие.

— Почему у нас складывается совсем другая ситуация?

— Это наша беда. Архитектура — единственный вид пластического искусства, в котором реализация замысла осуществляется помимо возможностей и воли архитектора, зачастую вопреки им. Художник, скульптор сам создает свои творения, а между архитектором и его постройкой находится общество, потому что строительство — социальный процесс. Мы имеем ту архитектуру, ту градостроительную среду, которые являются отображением состояния общества. Сегодня в нашей архитектуре реализуются вкусы «новых русских» — людей, которые получили деньги и власть. Они не имеют при этом глубокой культуры, развитого художественного вкуса, зато у них есть возможность реализовать свои понятия о прекрасном. Пока они будут находиться в таком культурном состоянии, ситуация не изменится.

— Есть ли удачные примеры среди построенного за последние годы?

— Мне очень нравятся проекты Александра Асадова, Сергея Киселева, Александра Скокана. Очень достойные работы — теннисный комплекс в Кунцеве, реконструкция складских помещений на Красносельской, блестящая вещь — стадион «Локомотив». В центре Москвы — неброский, но профессионально сделанный комплекс «Марина-Сити» между Неглинной и Петровкой. Высоко ценю здание банка на Волгоградском проспекте работы Михаила Хазанова и Людмилы Топчеевой.

Вообще, когда приходишь на архитектурные выставки, где представлено сразу много хороших работ, за профессию не стыдно. В реальности достойные работы в основном разбросаны по периферии. А в начале Арбата стоит просто чудовище. Не понимаю, по какому праву можно было вот так заткнуть одну из знаковых московских улиц и раздавить, как асфальтоукладчиком, прекрасный памятник — ресторан «Прага».

Чаще всего в качестве оправданий слышишь тезис, что город должен развиваться. Никто не говорит, что это не так. Но есть два пути: революционная ломка и принцип непрерывности, эволюционности развития. Важнейшим из критериев второго пути является масштаб. Когда мы работаем в историческом городе, это главный фактор, который надо учитывать. Здесь можно провести аналогию с живым организмом, со здоровой клеткой и клеткой раковой опухоли: миллионы клеток рождаются и умирают, но если новая не помещается в предназначенную ей ячейку — это клетка раковая. В московском градостроительстве развивается самый настоящий онкологический процесс.

— Продолжая аналогию, хочется спросить: Москва больна смертельно или надежда на выздоровление еще есть?

— К сожалению, я думаю, смертельно. Историческую Москву, наверное, мы уже потеряли. Город стал объектом инвестирования. Для нынешнего инвестора «высокие материи» не имеют никакого значения, ему важно вложить минимум денег и получить максимум прибыли. Что означает — побольше снести и повыше на этом месте построить. Если к тому же у архитектора нет природной, естественной любви к своему городу, а есть лишь желание самоутвердиться, то тут никакие ЭКОСы и ГУОПы не помогут, не остановят варварства.

Есть еще одна беда. Существует фонд московского правительства, который к бюджету города никакого отношения не имеет — это некая «черная дыра» за семью печатями. У меня нет документальных свидетельств, но многие компетентные люди говорят о том, что чуть ли не половина прибыли практически от каждого инвестиционно-строительного проекта идет в этот фонд. То есть мы получаем явную экономическую заинтересованность чиновников в нарушении всех градостроительных норм не только с точки зрения охраны исторического наследия, но и санитарных, противопожарных и других нормативов. И появляются объекты, которые просто не имеют права на существование.

— Что в такой ситуации делать нам, жителям города? Это вопрос не архитектору, а человеку, которому небезразлична судьба столицы, одному из лидеров борьбы за сохранение Патриарших прудов.

— В историю с Патриаршими я попал волею судьбы, и ничего, кроме сожаления, по этому поводу у меня не осталось. Были потрачены нервы и испорчены отношения со многими коллегами, которых я продолжаю уважать и ценить.

— Но чудовищный примус там так и не построили! Разве не это главное?

— Главное, на мой взгляд, чтобы таких коллизий не возникало вообще. Это ненормально само по себе. Как такой проект мог прийти кому-то в голову и как он прошел массу утверждений и согласований?

Отстоять пруды удалось, потому что протест был очень единодушный, я просто не встречал среди своих соседей тех, кто не был бы с нами солидарен. С другой стороны, этот протест, как ни странно, оказался очень грамотно и цивилизованно организован. Были моменты отчаяния, когда кто-то предлагал насыпать сахар в бензобаки, чтобы остановить стройку, но оказалось, что можно добиться всего в рамках закона. К сожалению, у меня такое ощущение, что это был просто удачный эпизод — так «звезды сошлись», в нужный момент в нужном месте оказались нужные люди и интуитивно правильно себя повели.

Ненормальность возникновения подобных ситуаций никуда не исчезает. Было потрачено полгода жизни, все истрепали друг другу нервы — и жители, и строители, и чиновники — и все понесли убытки. Причем, как оказалось, проблема не только в том, что власть допускает возникновение таких коллизий, но и в том, что общество не готово цивилизованно себя вести. Конструктивного диалога не получилось. Так что этот «удачный» пример весьма неоднозначен.

— Когда готовился проект реконструкции Патриарших, они не были историческим памятником, а ведь у нас немало ситуаций, когда и памятники исчезают с карты города. Чиновники оправдывают уничтожение старых зданий и строительство на их месте новодела тем, что раньше строили некачественно и здания технически невозможно сохранить.

— Да, давайте пригласим турок, и они сделают вместо московского ампира некую картонную квазиверсию! То, что здания технически невозможно сохранить, — неправда. Когда говорят, что в Москве сложная гидрогеология, я отвечаю: а что, в Париже лучше? Там в дополнение к таким же, как у нас, болотам еще и катакомбы. И ничего, старые постройки никто не уничтожает.

Любое здание можно сохранить. Сейчас в строительстве практически ничего невозможного нет. В наше время есть технические возможности построить город на Луне. Другое дело — есть такая цель или нет. Я не согласен с тем, что историческая застройка Москвы технически на порядок хуже исторической застройки других европейских городов. И там строили наспех, на плохих фундаментах. Но это не причина для того, чтобы все ломать.

— Все ли старые здания надо сохранять?

— Не все. Но есть некий возрастной ценз: 100 лет — это уже памятник истории. Правда, сохранять здания можно по-разному, здесь есть много нюансов. В законе об охране памятников прописан не только статус здания-памятника архитектуры, но и понятие объекта охраны — что именно в этом здании мы охраняем. Здание не может не меняться совершенно: его инженерная инфраструктура (системы кондиционирования, вентиляции, пожарной безопасности, сигнализации и т. п.) должна обновляться. Есть такая объективная вещь, как вопросы безопасности. Пожарная безопасность в XIX веке и в начале XXI — не одно и то же. Возник еще и вопрос антитеррористической безопасности. И в этом плане мы сталкиваемся с большими проблемами при реконструкции Большого театра.

— Как вы предполагаете решать проблему? Ведь памятник действительно нельзя переделывать...

— Вы знаете, сколько там уже переделано? Существующее здание очень отличается от первоначального. Мы сейчас находимся в преддверии сложных дискуссий по определению того, что в Большом должно остаться неизменным, а где возможны определенные трансформации. Для меня это очень острый вопрос. Если сделать объектом охраны весь театр, то он просто не сможет существовать. Одна из главных проблем заключается в том, что у сцены Большого нет полноценных боковых карманов, отсутствует нормальная арьерсцена. Из-за этого невозможна быстрая смена декораций, решение множества других сценографических и технических проблем. Кроме того, в театре сильно испорчена акустика — забетонирована оркестровая яма, подведена бетонная плита под партер, в проеме портала свисает противопожарный занавес, который гасит звуковую волну. Не отвечают современным требованиям артистические уборные, технические помещения театра.

Оставить неизменной всю зрительскую часть тоже нельзя: тогда мы не обеспечим в театре безопасность. Ни одна из лестничных клеток в зрительской зоне не отвечает элементарным противопожарным правилам, не гарантирует безопасной эвакуации. Зрителей галерки при возникновении пожара просто невозможно будет спасти, в XIX веке не было понятия «незадымляемая лестница». На сегодняшний день в театре работают около 100 штатных пожарных, которые несут круглосуточное дежурство. Несмотря на это, в здании происходит около полутора десятков возгораний ежегодно, которые пока, слава Богу, гасятся в зародыше.

Наш проект предполагает серьезную реконструкцию сценического комплекса, площадь которого увеличится за счет освоения подземного пространства (это же поможет решить проблемы с укреплением фундаментов здания). Должна быть восстановлена историческая конструкция оркестровой ямы. На заднем фасаде здания, который сейчас практически не виден, появятся накладные конструкции — лифты, лестницы и системы загрузки декораций.

Для обеспечения безопасности необходимо реконструировать лестницы в зрительской зоне: вместо открытых лестниц, благодаря которым задымление молниеносно распространяется по всему зданию, должны появиться незадымляемые лестничные клетки. Но это все изолированные пространства, которые визуально не связаны с парадными интерьерами.

После реконструкции гостям театра предстанет гораздо больше помещений: в зрительскую зону будет возвращено все каре парадных фойе уровня бельэтажа — Бетховенский, Хоровой и Круглый залы, которые театралы не видели уже лет пятьдесят. При этом большую часть нашей работы широкая публика не оценит, потому что просто не заметит. Большой для нее останется тем же Большим, каким она его знает и любит.

Дата публикации: 12:34 28 февраля 2005

Источник: bpn.ru